На платформах Sports.ru появился четвертый эпизод подкаста «Люди гибнут за «Спартак», который мы делаем совместно с платформой для чтения Bookmate (там уже можно послушать все эпизоды!). На этот раз историк, сотрудник Международного Мемориала Сергей Бондаренко и шеф-редактор Sports.ru говорят о последнем слове братьев Старостиных, приговоре и том, как Николай Старостин чуть не возглавил команду ВВС.
Влад Воронин: Прошлый выпуск мы закончили на том, что перечислили основные пункты обвинения. Если коротко, это: пораженческие настроения, симпатия к немцам, которые наступали на Москву, и целый пакет экономических обвинений, связанных с расхищением собственности общества «Спартак».
Из последнего слова Николая Старостина: «Находясь в тюрьме, я многое передумал и пришел к выводу, что я недостаточно работал над собой политически. Мне засосала обывательщина и затянула в болото. Я стал делягой. Началось с маленького, с 1000 рублей. А потом все увеличивалось. Находились у меня и оправдания: взять хотя бы вопрос с отсрочками. В этом случае я просил законного, но для этого использовал проклятое слово блат. Получилось гадко, а это хуже, чем преступление».
Воронин: Николай Старостин признал вину, хоть и не в тех формулировках, в которых, возможно, ожидало следствие и обвинение.
Сергей Бондаренко: У меня такое впечатление от последнего слова: не только Николая, но и остальных братьев тоже – впервые за 5 томов следственного дела, где они давали десятки показаний, это впервые по-настоящему похоже на какую-то живую речь. При этом не думаю, что Николай Старостин так говорил бы в своей обычной жизни.
Скорее это похоже на очень подготовленную им программную речь, программный доклад, который читал он не по бумажке, (а может даже читал по бумажке – сложно мне здесь решить). Там все очень на своем месте: достаточное количество покаяния, достаточное количество признания в преступлениях, но при этом очень аккуратные формулировки в том, что касается самого тяжелого, что могло бы их ждать. А именно: преступная организация, связи с Косаревым – он уже к тому моменту расстрелян как враг народа.
Все, что тянет за собой расстрел, Николай очень аккуратно обходит. И я бы сказал, что очень важно именно это держать в голове, когда смотришь на этот текст. Иначе это может выглядеть как настоящий эксгибиционизм перед судом. Публичное покаяние, жестокое по отношению к самому себе. Думаю, конечно, Николай Старостин при жизни не хотел бы, чтобы кто-то увидел этот текст. Но такая уж судьба у таких дел, что они рано или поздно вылезают на поверхность. Потому что на них написано «хранить вечно».
***
(…)
Воронин: Меня в последнем слове Николая Старостина зацепил именно выбор формулировок. То есть он вроде говорит все то, что от него требуется, но каждый раз дает понять, что внутренне с этим не особо согласен. Потому что даже если взять самые ключевые фрагменты признания:
«Я распустился… Ноги скользили по площадке и не было опоры».
Это ведь какая-то метафизика. Ничего на самом деле он не объясняет, но те, кому надо было это услышать, понимали, что они своего добились.
Бондаренко: Да, я думаю, что люди, которые это слышали – судьи, например – тоже к тому моменту поднаторели в такого рода вещах. Это звучит как публичное покаяние на партсобрании. Человек знает, какие вещи ему необходимо сказать, где ему необходимо «разоружиться перед партией, перед судом, перед советским народом».
Из последнего слова Андрея Старостина: После долгого, мучительного одиночества в камере я увидел в себе много гнилых настроений. Это и привело меня на скамью подсудимых.
Я был комиссаром команды «Спартак», а сам был с плохой душой. И вот, в силу своих гнилых настроений, начал обсуждать вопросы о войне, проявил неустойчивость и преступное поведение. Прошу дать возможность доказать свое преданность советской власти. С оружием в руках я буду драться храбро и беззаветно, если суд найдет возможным послать меня на фронт.
Бондаренко: Мы знаем что-нибудь вообще про этот суд в основном из воспоминаний Петра Старостина, который записал их в конце 80-х. Там он буквально в нескольких словах рассказывает, как их всех привезли на этом воронке в суд. Суд закрытый конечно, туда никого из родственников не пускали, но тем не менее, около суда их встречали жены и сестры. Значит какой-то слух, какая-то связь у семьи со следствием была.
Записки Петра Старостина: На скамье подсудимых разговаривать между собой запрещено. Волнительно. Что-то будет. Идет опрос подсудимых. Наверное, каждый знает, что это пустая проформа. Я знал также, что каждому из нас уже есть готовый приговор, и ничто это не сможет изменить. Но вот какой? Этот вопрос волнует и пугает всех
Бондаренко: Я с самого начала обратил внимание на то как говорит Петр Старостин в последнем слове – он говорит меньше всех. Там, в частности, есть такие слова: «Я счастлив, что меня арестовали, иначе я бы никогда не осознал своих поступков».
Мы понимаем, что это говорит человек, которого били на следствии, насильно кормили, который стал дистрофиком, вообще хуже всех братьев пережил эти полтора года. Читая это, гораздо проще относиться к этому последнему слову тоже как какому-то специально сочиненному жанру, а не к истине в последней инстанции.
Из последнего слова Александра Старостина: Свои разговоры я не считал антисоветскими, я пытался переубеждать своих братьев. Вместе с тем я потерял грань: где кончаются советские разговоры и где начинаются антисоветские. После, когда мне разъяснили, я понял, что делал ошибки. Но все же мои действия не были вражескими.
Бондаренко: Ну тут еще всякая внутренняя драматургия отношений между братьями и какая-то их собственная иерархия. Важно, что Николай – старший, и он говорит первый, и он говорит длиннее всех. И берет на себя не то, чтоб всю вину, но рассказ основной фактуры обвинения.
Остальные братья говорят короче. Они говорят буквально иерархически не по старшинству, но по степени публичной влиятельности. То есть Николай, потом Андрей, потом Александр и потом младший Петр, который вообще в каком-то смысле самый несчастный, потому что он к остальным идет прицепом все время.
И вот они все это говорят, и дальше суд длится – по меркам советского правосудия неплохо – целых полтора дня. Полтора дня – и приговор.
Записки Петра Старостина: И вот, кульминационный момент наступил. Зачитывается приговор. С затаенным дыханием каждый ждет своей фамилии. Всем по 10 лет концентрационно-трудовых лагерей. Статья 58, пункт 10 и 11 – «Групповая антисоветская агитация». Жизнь – хоть и за колючей проволокой.
Воронин: Приговор – 10 лет трудовых лагерей. Давай сразу определимся: 10 лет – норма или жестко? Что это для судебных процессов тех времен?
Бондаренко: Мне кажется, что в тот момент вилка заключалась в другом: казнь или жизнь. Это видно даже по поздним воспоминаниям Николая Старостина. И по тому, что потом писал Петр Старостин. Для них любое известие кроме расстрела практически равносильно оправданию.
(…)
Конечно, 10 лет – почти максимально, сколько можно получить. С другой стороны, не все получили 10 лет. Другие фигуранты дела получали, например, и по 8.
И потом – шла война, и вообще сложно было загадывать на год, на два вперед. Уже был значительный перелом в войне, но сложно было представить, что будет через год, через два. Люди мыслили в категориях: «Вот закончится война, а там посмотрим».
Поэтому в тот момент это была радостная новость. И дальше уже включалось то, что включалось в публичной жизни Старостиных всегда. А именно, их связи, их способ приспосабливаться к ситуации.
***
Воронин: «Исправительно-трудовой лагерь» – что предстояло делать и испытывать братьям Старостиным?
Бондаренко: По идее, много чего. И с таким длинным приговором, и еще во время войны. Тогда в лагерях было особенно тяжело со снабжением. Понятно, что большая часть страны голодала или жила в полуголодном состоянии, а в лагере было еще значительно тяжелее.
Но очень многое зависело от того, куда их определят. Если это далеко и скажем, на Колыме – это близко к смертному приговору. Если это где-то в центральной России, то это гораздо легче. И в смысле климата, и в смысле возможности тебе получить какую-нибудь передачу из дома.
(…)
Куда их отправят – тоже политическое решение. Нет никакого независимого суда, который дает тебе приговор. Также и места, куда людей отправляют, это тоже результат решений, которые принимаются в том числе на политическом уровне, а с другой стороны – на уровне самой системы ГУЛАГа.
Николай Старостин оказывался в разных местах, и почти всегда лагерное начальство его заранее поджидало. «Да, вот Николай Петрович, мы вас специально выписали, мы очень надеялись, боролись за то, чтобы вы к нам приехали».
ГУЛАГ – это, в том числе, большая биржа труда. И каждый из братьев – по-своему ценный кадр, которого здорово перехватить к себе, чтобы у себя использовать.
Воронин: Давай нанесем на карту точки, куда отправили братьев. Их, конечно же, определили не в один лагерь – этого быть совершенно не могло. Больше всех, как мне кажется, досталось Андрею Старостину – он отправился в Норильск. Самая северная лагерная точка. Город, собственно, начался с лагеря.
Бондаренко: Это лагерь, из которого постепенно вырастает какая-то городская инфраструктура.
Воронин: Я был в Норильске два года назад. И на самом деле гнетущее впечатление оставляет экскурсия, потому что экскурсия по городу заключается в истории лагеря. Больше хорошая экскурсия по Норильску ничего не включает. И там прямо рассказывают, что людей даже не считали. Сложно было посчитать, сколько людей умерло при строительстве.
Условия были еще при транспортировке невыносимые – людей из вагона, в котором они ехали, не выпускали никогда. Многие погибали уже там: от антисанитарии, распространения болезней итд. Не хватало продуктов, иногда их просто не успевали привозить. Норильск – страшное место.
Остальные братья все-таки позападнее были определены. Двое – в нынешней республике Коми. Один – в нынешнем Пермском крае. И Нижний Тагил – это Свердловская область.
Бондаренко: Мы вообще больше знаем про Николая и Андрея, просто в силу того, что они книжки потом писали и как-то про себя рассказывали. Николай много довольно ездил. Главные такие периоды у него были в Ухте в Комсомольске-на-Амуре.
Воронин: Ухта – это как раз Коми.
Бондаренко: У Комсомольска-на-Амуре плюс в том, что это порт. В тот момент у СССР есть торговые отношения с США. Договор по ленд-лизу, когда передавалось всякое оружие и снабжение в армию и вообще в Советский Союз. Оно частично оседало у лагерных начальников, и просто вокруг лагерей.
В ситуации, когда лишнее снабжение может кого-то спасти или улучшить условия жизни, Николаю Старостину скорее повезло. А потом, в конце своего срока, он жил уже в относительно приличных условиях – в ссылке в Казахстане.
Воронин: Я бы отметил, что Николаю Старостину очень сильно помогал футбол. И очень сильно выручало его имя. В своей книге он говорит, что если бы не футбол, то неизвестно чем бы все закончилось. И как бы он перенес этот десятилетний срок.
Потому что зачастую он находился в гораздо более выгодных условиях, чем другие люди, которые туда попадали. Его действительно ждали начальники лагерей – просто потому, что они могли организовать нормальную футбольную команду, которую может тренировать Старостин. Они этим вообще замечательно пользовались постоянно. Чуть ли не в первый день вели и говорили: «Вот, будешь здесь работать».
Это, в том числе, обеспечивало его пропуском в город. И вообще-то он мог в Комсомольске-на-Амуре – этом портовом городе – спокойно какие-то товары приносить с собой в лагерь. И хорошо этим пользовался. Признавался в том, что вместо него зачастую на фабрике работал его знакомый. Он просто делал двойную работу, а Старостин в это время был в городе – и взамен приносил что-то из города.
Надо понимать, что эта работа на фабрике в два раза уменьшала срок: за один рабочий день уходило два дня лагерных. И, благодаря такому режиму работы в течение двух лет, еще два года были списаны.
Бондаренко: Это было уже после войны, когда ситуация в лагерях тоже немножко изменилась. Важнее всего было пережить первые 2-3 года, которые были тяжелыми. Насколько я понимаю, Николай Старостин попадал и на общие работы: на лесоповал.
Людей в лагере убивают прежде всего две вещи: условия жизни и количество еды. Если мы знаем про братьев, что они получали возможность дополнительно где-то достать еду, подкормиться. То, что они часто ночевали не в общем бараке. Как Николай Старостин, который ночевал в раздевалке футбольной команды – буквально ночевал.
Это, конечно, главный фактор их спасения. Я помню, что в детстве, когда я читал эти книжки, именно это произвело на меня наибольшее впечатление – идея того, что футбол может спасти человеку жизнь. Я не очень понимал, что такое лагерь и о чем идет речь. «Футбол спас мне жизнь, жизнь которую я отдал футболу», так это было написано у Николая.
Разумеется, это все тоже неоднозначно. Я читал и воспоминания людей, чьи родственники тоже сидели в связи с делом Старостиных. И да, есть люди, которые говорят: «Смотрите, даже получив срок, они смогли вывернуться и оказаться в лучших условиях, чем остальные. Вот наши родственники все погибли, а эти вот спокойно в лагере пересидели».
Воронин: Не сами же они подходили к начальникам лагерей и не упрашивали их организовать футбольную команду, которая будет всех обыгрывать?
Бондаренко: Да, как такового выбора здесь не было. Скорее, это очень важная и интересная характеристика тогдашней советской реальности: что одной рукой пытаясь наказать человека и загнать его в гроб, другой рукой та же самая власть его вытаскивает из могилы. И, часто в тайне от больших официальных властей, лагерные начальники говорили: «Николай Петрович, мы вас держим с командой, но в центр об этом не передаем – из центра нам было указание держать вас на общих работах».
То есть, как часто бывает, левая рука не знает, что делает правая. То, что они выжили – не такой уж сверхъестественный пример. Многие люди переживали лагерь. Но, как правило, пережившие лагерь – это люди, у которых была какая-то другая возможность зацепиться за жизнь. То есть: врачи, люди технических профессий, те, кто мог найти себе не самую страшную работу. Интеллигентные люди, как правило, и не самого хорошего здоровья, погибали первыми.
Воронин: Ну, с Николаем Старостиным все ясно: он самый известный, самый заслуженный. И в последнем слове своем он упоминает, что первым среди спортивных функционеров получил орден Ленина. Футбольный тренер, инноватор, менеджер.
Бондаренко: Да и вообще он поп-звезда. Без вопросов.
Воронин: Что другие братья? Радовались их приезду также в лагерях? Были ли у них поблажки? Как они себя чувствовали, как вообще все это перенесли?
Бондаренко: Очень много есть легенд, связанных с Андреем в Норильске. в Якобы, в него была влюблена жена начальника лагеря. И поэтому давала ему всякие поблажки в смысле свободного входа-выхода на лагерную территорию. Но, с другой стороны, как ты правильно сказал, там кроме лагеря особо ничего и нет, поэтому уходить особенно было некуда.
С другой стороны, например, Андрей упоминает в своей книге, что, когда «Динамо» поехал в тур по Великобритании в 1945 году, они сидели в спортзале с радиоточкой в компании бывших спортсменов, друзей, и слушали эти матчи.
Это тоже совсем не типичная лагерная ситуация. Это уже предполагает значительное количество привилегий.
Воронин: Кстати, Николай Старостин тоже слушал радио в Комсомольске-на-Амуре, кажется, он впервые его получил. И что футбол у него был круглые сутки, потому что днем тренировать-играть, а вечером слушать, что происходит в Москве.
Бондаренко: Потом, к Андрею в лагерь приезжала жена. Что тоже сверхъестественное событие для человека в советском лагере, сидящего по политическим обвинениям. Он даже видел свою дочь, которая была совсем маленькая тогда. Которой было несколько лет, когда его забрали. Так что положение Андрея постепенно улучшалось.
Про Александра мы знаем совсем мало. Кроме того, что он, да, немножко тренировал, но был и на общих работах – что всегда тяжелее всего.
Про Петра мы совсем ничего не знали, пока, при создании музея футбольного клуба «Спартак», была оцифрована и попала куда-то в общественное поле тетрадка с записками Петра Старостина про свое заключение. Там он много рассказывает про лагерь. Футбол выручил и его, но не так, как остальных братьев – то есть он не играл и не тренировал.
Петр работал массажистом при лагерной больничке, по крайней мере часть своего срока.
Стоит отметить, что все братья отсидели свой срок полностью. Более того, никто из них не вышел сразу – в сталинское время, как правило, так и бывало.
Вот ты отсидел свои 8-10 лет, но назад в Москву никто тебя не пустит. Ты в лучшем случае получаешь такое специальное постановление, которое разрешает выехать из лагеря, но запрещает селиться в больших городах: так называемые минус 12 (иногда бывает и больше – минус 20). Это список крупных городов, в которых тебя не могут принять и прописать.
Воронин: И, даже несмотря на то, что у Николая Старостина был такой список городов. И в нем была Москва – практически родной город. Его в Москве ждали, очень сильно.
Николай Старостин: Я отбывал наказание в Комсомольске-на-Амуре. Неожиданно для всех – для меня-то особенно, раздался звонок из Москвы, который взбудоражил весь город. «Старостина просит к телефону Сталин». Пригнали ночью машину за мной и, значит, повезли меня в горком партии. Привезли. «Николай Петрович?» – голос раздался. «Да». «Это с вами Василий Иосифович Сталин говорит». Я говорю: «Здравствуй, Василий Иосифович. Батюшки мои!
Воронин: Звонил, конечно, не старший Сталин – это был его сын Василий, который очень любил спорт. У которого уже была своя команда ВВС. И насчет расшифровки было много разных споров: можно сказать Военно-воздушные силы, а можно – «Взяли всех собрали».
Бондаренко: «Войска Василия Сталина».
Воронин: Пользуясь мощностью административного ресурса и фамилией Сталина, можно было собирать всех игроков, которых только пожелаешь.
Николай Старостин: «Ну как вы там?». Я говорю: «Да ничего». «Ну, вы знаете, мы тут ставим вопрос, чтобы вас вернуть в Москву». Вот, когда я освободился в 50-м году, в один прекрасный момент вдруг туда прилетел самолет и прилетел адъютант Василия Иосифовича – Сергей Капелькин, бывший футболист, с которым мы когда-то вместе играли и так далее. Прилетел и говорит: «Николай Петрович, полетели в Москву». Я говорю: «Сережа, я в Москву лететь не могу, потому что я освобожден в -16. Это было 16 городов, в которых я не имел права жить как политический в прошлом преступник». Капелькин напирал, самолет стоял, я, должен сказать, поступил несколько, думаю, что опрометчиво и полетел в Москву.
Бондаренко: С другой стороны, Николай действительно знал Василия Сталина. У них были личные отношения. Василий в конце 30-х годов занимался в конно-спортивной школе спартаковской. У него там был любимый тренер, очень хороший, который Старостина лично знал.
Воронин: Только Сталин был не под своей фамилией.
Бондаренко: Да-да, разумеется. Вполне знакомая нам история о том, как сын самого большого начальника немножко хочет кусок своей частной жизни. И для Василия Сталина с самого детства «своим» был спорт. А тут он собрал свой «Гарлем Глобтроттерс».
ВВС были звездной командой. Единственное, насколько я понимаю, как всякий супервлиятельный президент клуба, который при этом неидеально или даже вообще не разбирается в футболе, Василий Сталин звал больше имена, чем реальные таланты. Скажем, за ВВС играл Всеволод Бобров – один из величайших советских футболистов, но в конце 40-х он был уже не в той форме. Тоже самое касается еще нескольких игроков, которых они подхватили: с очень громким именем, но не факт, что они могли в тот момент себя проявить. Исключение, это, конечно, Алексей Парамонов, который потом сделал большую карьеру в «Спартаке».
В общем, собирается такая команда звезд, частично на излете, из «ВВС». И из какой-то тьмы ада достается самый главный советский футбольный человек довоенного времени. Ставится во главе команды, говорится: «Теперь ты будешь главный, мы выиграем все».
Воронин: Да, и мнениие его особо не спрашивают.
Бондаренко: Ну, правда, а что ты будешь делать, если получаешь такой вызов? Ведь вот эти правила – «-12», «минус сколько-то» – это же незаконно. Нет такого закона, где было бы написано, что тебе нельзя где-то селиться. Вся эта советская система – мы тоже ее во многом застали, даже те, кто родился после СССР – все эти штуки с пропиской, с контролем твоих перемещений. Если тебе звонит почти самый большой начальник, человеку с такой фамилией ты не можешь сказать «нет» – разумеется, ты собираешься и едешь.
Из воспоминаний Николая Старостина: Я прилетел в Москву, самолет приземлился на военном аэродроме. Ну, и меня повезли прямо к нему в особняк. Это была оригинальная встреча. Прилетели мы, значит, на этот Гоголевский бульвар к нему в особняк. Я зашел, значит, в первом этаже у него был большой холл – сидела вся команда и он сам. «Ну!», он говорит. «Здравствуйте, Николай Петрович!» «Здравствуйте», отвечаю. Он наливает стакан водки себе и мне и говорит: «Ну, выпьем за встречу!» Я говорю: «Василий Иосифович, я не пью». «Ради встречи со мной!» Ребята, правда пытались вступить в мою защиту, наши, спартаковские которые у него были. «Василий Иосифович, да он не пьет!» «Выпьем, Николай Петрович?» Ну я говорю: «Что делать, Василий Иосифович? Выпьем!» Мы чокнулись, и я выпил эту водку.
(…)
Воронин: И, как только он выпивает водку, ему объявляют о назначении главным тренером. У команды в тот момент уже был главный тренер, и он стоял прямо вот рядом. Но ему говорили: «Ты вот еще ничего не выиграл, а Старостин все выиграл». Поэтому ты теперь ассистент.
Старостин попытался как-то вежливо отказаться. Сказал: «Я вообще-то 10 лет не тренировал, особенно-то, профессиональные команды. И, наверное, за чем-то не уследил. Может я посмотрю, а у вас тут уже есть уважаемый человек». Ему говорят: «Нет, решение принято».
Из воспоминаний Николая Старостина: После этого он говорит: «Николай Петрович, где ваш паспорт?» Я говорю: «Вот мой паспорт». Он, значит, подзывает своего адъютанта еще: «На, вот, поезжай и пропиши его. А я сейчас позвоню». Ну и еще тут, мы говорили-говорили, вдруг привозят мой паспорт». Я раскрываю – я прописан в Москве. «Василий Иосифович», говорю, «ну, хорошо, я пойду домой схожу». Но, вероятно, конечно, Берии сообщили.
Бондаренко: Главное, что к работе с командой он практически так и не приступил. Потому что, как только он прибыл, началась эта подковерная борьба между Берией и Василием Сталиным за то, можно ли человека в обход правил держать в Москве.
Из воспоминаний Николая Старостина: Я там проработал какой-то промежуток времени, и потом, в один прекрасный день, ко мне домой явились два полковника – ночью это было. Повторилась история знакомая. «Ваша прописка в Москве аннулирована и вам предстоит немедленно Москву покинуть». Посадили меня в машину, отвезли на Курский вокзал, взяли с меня подписку, что в Москву я предупрежден и возвращаться не имею права. Просидел я там с ними всю ночь. Слышал, как один из них докладывал: «Да, он здесь, да, он выезжает, нет, он не сопротивляется, да». Потом говорят: «Куда вы ехать хотите?» А куда ехать?
Воронин: Николая Старостина посадили на поезд до Краснодара. Однако уже в Орле его догнали люди Василия Сталина. Фактически похитили. Секретно сняв с поезда и на самолете отправив обратно в Москву.
Из воспоминаний Николая Старостина: Через 5 минут я в КГБ, в кабинете у Василия Иосифовича. Он сидит весь разъяренный. «Кто?», он мне говорит. Я говорю: «Что – кто?» «Кто вас взял?» Я говорю: «Взяли меня два полковника, ну, думаю, что по распоряжению Огурцова. Он замминистра, я слышал, как они ему докладывали». Он, значит, хватает телефон свой, набирает, слышу ответ оттуда. Громкий. «Генерал-лейтенант Огурцов». Василий Иосифович произносит следующую историческую фразу: «Вы не генерал-лейтенант! Вы – генерал-трепло Огурцов!» Тот говорит: «Товарищ Сталин, почему?» «Я вам звонил два часа тому назад, спрашивал, где Старостин. Вы сказали, что вы не знаете. А сейчас я знаю, что он выслан из Москвы по вашему распоряжению!» Тот говорит: «Товарищ Сталин, вас ввели в заблуждение. Я тут ни при чем! Кто это вам может говорить?» Он говорит: «Мне может это говорить Старостин, который сидит напротив меня!» И бросил трубку.
Бондаренко: Да, неприятно, когда ты оказываешься между двух огней, Один – глава тайной полиции, второй, практически, сын верховного божества. И никто из них не хочет проиграть. И один из них должен все-таки победить – они не могут пополам тебя разорвать. Один должен все-таки победить, а значит – другой проиграет. И ты не хочешь быть рядом с тем, кто проиграет, мне кажется, в этот момент.
Из воспоминаний Николая Старостина: «Ну, ничего», он говорит. «Нанесли мне оскорбление? Ну мы им сейчас отплатим. Мы сейчас с вами поедем на «Динамо»! В этот день ВВС играл с «Динамо». «Василий Иосифович, ну какое «Динамо»? Я выслан из Москвы – и я сейчас на «Динамо» поеду!» «Николай Петрович, мы поедем с вами на «Динамо»! Или я в вас разочаруюсь». Я уже закусил удила, говорю: «Ну, хорошо. Поедем»
Бондаренко: В пересказе Николая Старостина мы знаем, что он поехал с Василием на стадион, на «Динамо», попал в правительственную ложу, там его все увидели, сотрудники госбезопасности все схватились за сердце, шушукались, ходили туда-сюда с бледным видом. Кому-то докладывали. Понятно, что Василий Сталин был счастлив. Потому что для него, видимо, большая часть того, что он делал – это просто демонстрация своей власти и возможностей. «Вот я так могу и меня никто не остановит».
Из воспоминаний Николая Старостина: Входим в ложу. Ложа наполнена генералами и так далее. Он входит, я стою сзади. Он, значит, обращается: «Генерал Огурцов! Вы не знакомы?» Тот, значит, смотрит. «Вот Старостин!» Я кланяюсь, да. Но руку не протягиваю, потому что вижу, что он мне ее не подаст. «Ну, познакомьтесь! Вот это Старостин!» Тот поднимается и из ложи уходит. Я говорю: «Василий Иосифович! Ну хватит!» Он говорит: «Ага! Теперь они будут знать, значит, с кем они дело имеют!» Ну потом я приехал опять к нему. Говорю: «Василий Иосифович, я домой идти не могу! Меня моментально арестуют». Он говорит: «Никуда не ходите. В этот дом ко мне они не посмеют прийти». И дальше началась моя жизнь с ним вдвоем. Я никуда от него – и никуда из его дома. Когда я выхожу на Гоголевский бульвар, смотрю – я уже наметанным взглядом сразу вижу, где тут стоят те люди, которые ждут возможность меня схватить.
Бондаренко: Мы скованы тем, что практически все, что мы знаем, знаем из пересказа Николая Старостина. А он, как мы часто повторяем, не то что бы любит приврать, но определенным образом рассказывает легенду о себе и кое-где срезает углы, кое-где меняет немножко даты… Я не знаю, в какой мере мы точно можем верить всей его хронологии.
Я знаю, что есть мемуары жены Василия Сталина, уже перестроечные. Она критически говорила, например, о том эпизоде, в котором Николай описывал ночёвку в одной постели с Василием. Ну, для безопасности. «А я где спала в этот момент?», спрашивает она.
Воронин: Я бы отметил, что Старостин говорит, что они не просто спали в одной кровати, а он еще и видел, как Василий Сталин ритуально перед сном клал под подушку пистолет.
Бондаренко: В общем, тяжелые он пережил недели, Николай.
Из воспоминаний Николая Старостина: Вся эта история тянулась уже второй месяц, когда вдруг выяснилось, что Берия оттуда, значит, уехал в Москву, он полетел к отцу. Я говорю: «Василий Иосифович, а мне что делать? Меня тут без вас заберут!» Он говорит: «Поедешь в мое охотничье хозяйство в Загорск, там они вас не возьмут». Он вызывает своего адъютанта и говорит: «Садись на машину и поедешь. С Николай Петровичем, вот, с его женой и с дочкой на базу и будешь там ждать моего ответа. Будешь со мной связь держать». Тот ему на полном серьезе говорит: «А если будут попытки арестовать?» Он говорит: «Отстреливаться!» Я говорю: «Подождите. Что?» «Отстреливаться!» Я говорю: «Я не поеду на этой машине». Он говорит: «Ну, тогда вот так. Самолетами пусть доставят!» Там маленькая площадка была и, в общем, на двух самолетах я туда прилетел с женой, с дочкой.
Бондаренко: После этого Николай Старостин какое-то время прожил на даче у Василия Сталина. И тоже с вооруженной охраной, но, правда, там ему уже дали возможность забрать семью туда, что было уже легче. И это, видимо, было довольно счастливое время для него. Пока это все длилось, Василий Сталин, конечно, предпринимал всякие, специфически советские, дипломатические попытки как-то уладить это дело.
Но сломать все правила через колено было невозможно. И в общем, видимо, стоит признать итоговый счет: Берия – 1 Василий Сталин – 0. Что все-таки бериевская власть в данном случае возобладала. Но, что важно, Николай Старостин сильно от этого не пострадал. Ему просто сказали: «вы не можете жить в Москве, давайте выбирайте куда ехать».
Из воспоминаний Николая Старостина: Прожил я там недели две. Этот мой майор, который со мной жил, несколько раз ему звонил… Я вижу, что дело уже затягивается. В общем, я взял трубку и говорю: «Василий Иосифович! Вы знаете, давайте я поеду в Краснодар. Если вы вопрос решите мой, вы меня всегда найдете. Но дальше здесь сидеть у вас на базе и держать это все – вероятно, это и для вас и так далее…» В общем, я его уговорил.
***
Воронин: Так Николай Старостин вырвался на юг России. Но ни в Краснодаре, ни в соседнем Майкопе ему прописаться не удалось. Вместо этого Старостина отправили в бессрочную ссылку в Казахстан, где Николай работал в алматинском «Динамо» вплоть до смерти Иосифа Сталина в 1953 году.
Бондаренко: И когда он умер, все начало очень быстро меняться. Люди стали возвращаться: это был огромный, сложнейший процесс, который до конца так и не закончился, надо сказать. Потому что вся реабилитация и в 1950-е, и в 1980-е годы была очень сильно неполной и неоднозначной.
Но та же самая слава, которая спасла Старостиных, и не дала им умереть в лагере, она же одними из первых вытащила их из лагеря потом. Потому что они были в списках первых, наиболее привилегированных, наиболее значительных людей со связями, которых вызвали в Москву.
Мы про это не очень много знаем, и я хотел бы знать больше, но «привет архиву ФСБ!», который до сих пор закрывает в следственных делах бумажки 1950-х годов. То есть я держал в руках дело братьев Старостиных, но последний том заканчивается документами о реабилитации, там, где они еще раз пересказывают свою историю, что с ними было на следствии. Где устраивают передопросы следователей. То есть очень интересная штука должна быть, страниц на 100. И это все закрыто непрозрачным конвертом и запечатано.
Мне кажется, это невероятный абсурд, потому что логика здесь такая: 75 лет не прошло, есть закон о личной тайне, там может быть какая-то порочащая людей информация. Но при этом открыто то, как в 40-е годы люди себя оговаривают, говорят бог знает какие вещи про себя и своих близких. А когда они уже в 1950-е они рассказывают свою версию без давления, как на самом деле все было – это мы закрываем.
Записки Петра Старостина: Вновь Лубянка. В кабинете на столе знакомые три тома обвинительного заключения. Опрос ведет подполковник, рядом лейтенант и стенографистка. Полная метаморфоза – не допрос, а дружеская беседа. Иногда подполковник, переворачивая листы, сокрушенно мотал головой. «Мерзавцы, что делали!» Беседа длилась два полных дня. В заключение он обнадеживающе сказал: «Ждите извещения». Я вернулся на завод. А вскоре держал в руках бумагу, где говорилось об отсутствии состава преступления. Полностью реабилитирован. Спасибо Никите Сергеевичу Хрущеву.
Бондаренко: В итоге про возвращение мы знаем не очень много. Знаем только, да, что это так работало: люди отправляли бумагу из лагеря с прошением о пересмотре дела. Определенные комиссии это быстренько или не очень быстренько рассматривали. А дальше люди возвращались туда, откуда их забирали в свое время. То есть, в случае Старостиных, в Москву. И дальше они должны были какое-то время ходить на Лубянку, занимаясь пересмотром и передопросом по материалам своего дела.
(…)
Воронин: Вот и все на сегодня. В следующем, заключительном эпизоде мы поговорим о том, как «Спартак» существовал без Старостиных, пока они были в заключении. А также о том, какую роль братья играли в жизни команды в последующие годы.
Слушайте подкаст на той платформе, которая вам больше подходит (и не забывайте регистрироваться на Bookmate, первый месяц бесплатно!):
- Apple Podcasts
- Google Podcasts
- Яндекс.Музыка
- YouTube
- Castbox
- ВКонтакте
- Скачать файл