Вадим Кораблев спросил про Россию, Олимпиады и «Матч ТВ».
Кирилл Набутов работал на тринадцати Олимпиадах, в девяностые и в начале нулевых комментировал спорт на Ленинградском телевидении и делал популярные программы: например, «Адамово яблоко», где впервые на нашем ТВ заговорили о сексе, и «Один день» – первый выпуск был с Олегом Романцевым. Тренер встретил съемочную группу в халате и с сигаретой, показал квартиру, кабинет в офисе «Спартака», базу в Тарасовке и трогательно рассуждал о команде.
В 2007-м Набутов начал вести спортивные шоу на «Первом» («Жестокие игры», «Большие гонки», «Король ринга», «Без страховки»), комментировал матчи «Зенита» для петербургских каналов, но уже как пару лет пропал с экрана.
Мы встретились с Набутовым, чтобы поговорить о его карьере, отношении к спорту и жизни в России.
Набутов подсел на спорт и похудел на 12 кг. Говорит, что главное – согласие с собой, а не роскошь и горы денег
– Мы с вами созванивались несколько раз, и вы постоянно говорили: «Нахрена я вам сдался?» Что за кокетство?
– Здесь нет никакого кокетства, мне действительно непонятно. Я знаю, как работают медиа, знаю, как они ищут топовых персонажей и хорошие истории. А я в последнее время намеренно стараюсь нигде особенно не светиться. Может, период такой. Возможно, скоро закончится.
– Вы пропали с телика на пару лет. Как у вас дела?
– Дела хорошо. Видите, как я отлично выгляжу? Тренируюсь каждый день.
– Бегаете? Зал?
– У меня разные болезни, поэтому бег немного жестковат. Практикую спортивную ходьбу: это не прогулка с палками, а настоящая спортивная ходьба. Часть времени живу на даче, выбираю курс и хожу там по лесу. А в городе люблю гребной клуб «Знамя»: там тренажеры, штанги. Плюс у меня дома полный набор отягощений: гантели, беговая дорожка, резиновый мяч, коврик для йоги, ролик для пресса. Причем все это не пылится, как часто бывает.
Скинул 12 кг за 3,5 месяца.
– Это очень круто. А что еще делаете?
– С вами беседую.
– Да, ваш любимый ответ. За что получаете зарплату?
– А мне не платят зарплату.
– Слышал, что вы продюсируете.
– Занимаюсь всем понемножку. У меня сейчас счастливый период, потому что могу позволить себе делать что хочу. Это не значит, что у меня за спиной миллиард долларов и не существует никаких бытовых вопросов. Просто со временем в человеке происходит какое-то взросление. Со мной это произошло слишком поздно, другие люди умнеют раньше.
Виктор (сын) и Кирилл Набутовы
Есть ценности принципиальные, а есть непринципиальные – мнимые. Например, я открыл, что деньги имеют цену: за каждый получаемый рубль ты чем-то расплачиваешься. Важно для себя иметь шкалу, где будет стоять красная отметка, за которую ты не пойдешь. Да, за ней будет много денег или каких-то кайфов, но платить за это ты никогда не захочешь.
И я понял следующее: на мою жизнь мне денег хватает и хватит. А роскошь, марка автомобиля, телефона и прочее для меня имеют третьестепенное значение. Я не говорю, что интересоваться этим плохо. Но я не буду идти через красные черточки на шкале, чтобы купить себе последние модели «Мерседеса», айфона или самые трендовые кроссовки. Мне это по барабану.
Наверное, когда становишься старше, понимаешь, что конец ближе и всех денег ты а) не заработаешь, б) не украдешь, в) никогда не потратишь. И сейчас я стараюсь выстроить жизнь так, чтобы находиться в согласии с самим собой.
Возможно, это слишком философски, но я пытаюсь объяснить внутренние ощущения. Можете это не писать.
– То есть у вас сейчас не последний айфон?
– Должен сознаться, что айфон последний. Но так получилось.
– А ездите не на «Мерседесе»?
– Нет, у меня «Вольво». Ему 9 лет, он в идеальном состоянии – я мало езжу. Меня полностью устраивает, я с ним сросся. Жена говорит, что надо менять машину, а я не могу себя заставить.
В 1990-х Набутов был телезвездой, привел на ТВ Собчака и знал Путина. Говорит, что не жалеет о шоу, которые вел на «Первом»
– Я посмотрел выпуск программы «Один день» 1999 года с Олегом Романцевым. Это очень честно и атмосферно, сейчас так снять практически нереально. Почему тогда получилось?
– Страна другая, люди другие.
– С кем вы договаривались?
– Только с ним лично.
– И все?
– Он был президентом «Спартака», мы не были знакомы. Я позвонил Сашке Львову, старому бывшему спартаковцу и пресс-атташе команды. Он сказал: приезжай на стадион после игры – поговорим. Так и договорились.
Я очень благодарен Романцеву. Честно ему сказал, что мы только запускаемся и что с ним будет первый выпуск. Он ведь не знал, что снимут говнюки с ТВ, но согласился. Сегодня это немыслимо: пресс-службы, кордоны шестерок и холопов, с которыми надо договариваться.
Романцев там был, конечно, хорош. Пик его славы, главный тренер сборной: выходит в халате, сигаретка натощак.
В этом было время.
– В 90-х вы были суперзвездой Петербурга. Слетала крыша?
– Спросите тех, кто меня не любит. Они расскажут.
– Я вас хочу спросить.
– Наверное, слетала, но совсем на чуть-чуть.
– Как боролись?
– Отец, хоть он и был большой пижон, и мать меня всегда воспитывали, что надо быть приличным человеком. Что если тебе дано больше, чем другим – в смысле способностей, признания, каких-то кайфов, – нужно вести себя прилично. Вот это «Надо стараться быть приличным человеком» до сих пор в голове. Надеюсь, у меня получается. По крайней мере, хамства я никогда себе не позволял и сейчас не позволяю.
– Вы говорили, что не терпите, когда люди на ТВ превращаются в звезд. Прекращали из-за этого с кем-то дружить?
– Точнее, исполняют звезд. А вообще я слово «дружба» стараюсь использовать очень ограниченно, у меня очень мало друзей. Подавляющее большинство – еще из моего детства.
Когда я общаюсь с людьми, которых могу назвать своими учениками и которые сейчас работают на федеральных каналах, и они начинают включать звезду, я сразу срываюсь. Говорю, что их место у помойки, а не в элите отечества. Надо думать, как разговариваешь. В двух случаях мне это стоило разрыва отношений.
Уж хотя бы среди коллег человек обязан вести себя нормально, тем более если вы примерно на одном уровне. Если в «Зените» кто-то начнет строить из себя звезду, ему просто пробьют по башке.
– В 90-х вы познакомились с Путиным. Как это случилось?
– Не помню деталей, но это точно было при обстоятельствах, связанных с Собчаком. Я был первым, кто поместил его в телевизор в феврале 1989-го. Работал в спортивной редакции ленинградского телевидения под руководством Геннадия Орлова. Мы в духе перестроечного времени запустили новую как бы публицистическую программу, поднимавшуюся над простыми спортивными новостями, и один выпуск посвятили вопросу «Нужен ли СССР профессиональный спорт?» Нужна была консультация юриста. Я позвонил на юридический факультет СПбГУ, там посоветовали профессора Собчака и дали телефон. Он сказал, что с удовольствием поможет. Приехал с портфельчиком на 40-м трамвае. Через три месяца начались выборы, и он стал депутатом. Мы постоянно общались.
Так вот, Путин его сопровождал на каком-то событии.
– Что он за человек?
– Он всегда производил впечатление простого, приятного и юморного человека. Это было не только мое мнение: когда он появился в Москве, то очень многих очаровал пацанской нормальной манерой поведения.
Помню, в 1996-м перед выборами мы ехали по городу на машине «Адамова яблока» с эмблемой программы – она тогда была очень узнаваема. В районе памятника Суворову мимо проезжала черная «Волга», развернулась, догнала и остановилась так, что нам не проехать. Это была машина Путина. Вышел, поздоровались, и он говорит: «Слушай, у нас там митинг будет на Дворцовой площади в поддержку Собчака, приходи». Не помню, что мне тогда помешало, но я не пришел.
Путин был вице-мэром, и ему было не западло остановиться и попросить приехать на митинг. Это далеко отстает от сегодняшнего Путина, но это к вопросу о том, как время и обстоятельства меняют людей. И тех, кто его окружает. Потому что царя делает окружение.
– Два года назад вы сказали, что до сих пор не знаете, стоило ли вам идти в журналистику. А сейчас?
– Тем более не знаю. Столько всего нового открывается, оказывается, что я этого не знал, этого не умел, а очень интересно. Мне до сих пор кажется, что я мог бы быть неплохим врачом, хирургом.
Может, это происходит потому, что с возрастом начинаешь неизбежно знакомиться с врачами. И узнаешь, что среди них есть талантливые и очень хорошие ребята, которые тебя и твоих близких буквально спасают от смерти. Я к ним проникся чудовищным уважением и реально понимаю, как сложно быть врачом в России и чего это стоит.
– «Без страховки», «Большие гонки», «Короли ринга», «Жестокие игры» – некоторые передачи, которые вы вели на «Первом». Вам они нравились?
– А почему их нельзя было вести?
– Вас не смущает, что многие люди знали вас по ним, а не по другой работе?
– Нет.
– Совсем?
– Это ведь все равно находилось в рамках моего телевизионного ремесла, не вижу никакого противоречия. Я же не работаю на вечность, не пишу роман. Я ремесленник: сегодня одно, завтра – другое.
– Вам нравилось, чем вы занимались?
– В большей степени да. Иначе тяжело сохранять активность. Но о том, чтобы свалить во что-то другое, я почти не думал. Тем более если появляется признание. Это тебя стимулирует.
– Вы комментировали Олимпиады, работали на чемпионатах мира и вели хорошие авторские программы. А тут какие-то странные шоу.
– Да, шоу. Просто веселуха, так и нужно на это смотреть. Кстати, в тех передачах, что вы назвали, требовалась спортивная подготовка и компетенция. Мне они не кажутся такими уж плохими.
Отец Набутова играл в блокадном матче, но ничего о нем не рассказывал. Другой участник говорил, что люди не радовались, а материли футболистов
– Почему ваш отец стал главным комментатором СССР середины XX века (Виктор Набутов был вратарем, играл за ленинградские «Динамо» и «Электрик», а потом вел радиорепортажи и работал комментатором на телевидении – Sports.ru)?
– Самым простым объяснением будет слово «талант».
– Вы себя с ним сравниваете?
– На детях природа должна отдыхать. Набутов был человеком стихийной одаренности. Помню, как мучилась моя маманя от его иногда прорывавшейся стихийности. Мог отчебучить чего-нибудь неожиданное. И при этом… Когда он умер в 1973-м, ей было 48 лет. Она вполне могла выйти замуж, но даже не думала об этом. Никого рядом по яркости и масштабу не было и быть не могло.
Если бы не война, он мог бы добиться в футболе намного большего. Папа брал ракетку для пинг-понга и через час играл уже на уровне разряда. Брал волейбольный мяч – и получал мастера спорта. Баскетбольный – и попадал в сборную Ленинграда. Он в футбол-то попробовал поиграть со взрослыми только в 17 лет.
После войны ему дружок Сева Бобров заехал прямой ногой и сломал ключицу, есть даже фотография. А в следующем году перелом руки – и на этом все.
– Любимая история про отца?
– Их очень много. День Победы, он с товарищами выпивал, а вечером был прямой эфир. Тогда в телестудиях были очень жаркие осветительные приборы, папа поплыл: «Геббельс… говорил, что Ленинград – город мертвых… А мы в футбол играли…» Его отстранили от эфира на несколько месяцев, но потом вернули, потому что люди писали в областной комитет партии.
Еще он как-то ушел мусор выносить и пропал: попил пивка на углу, стало хорошо – и улетел в Сочи играть в преферанс.
– Он играл за «Динамо» в блокадном матче. Что-то вспоминал?
– Ничего вообще. Знаете, вокруг этого матча столько вранья, которое начало множиться еще с 1960-х. До 1965-го история блокады Ленинграда не слишком подробно освещалась. Большая часть города состояла из блокадников, но они никогда не обсуждали ее, не говорили о героизме, потому что хотели это просто забыть. Не будут же они собираться за чашкой чая на кухне и рассуждать, кто что ел в 1942-м – кто кошку, а кто подметки от сапог.
Легендаризация блокадного подвига началась, когда Брежнев сменил Хрущева. До этого восторженно говорить о Блокаде считалось неприличным, потому что не было других страданий разве? А Сталинград, например?
Я нашел один спортивный журнал, где в 1965-м опубликовали рассказ моего отца про блокадный матч. Там много любопытных фактов, но нет ничего про сам футбол.
Когда я его спрашивал, он отвечал: да я не помню, играли с моряками 6 мая, судил Усов. Все. В итоге оказалось, что играли 31 мая – и не с моряками, а с командой металлического завода. Потом мой отец умер, и я разговаривал с десятком людей, чьи фамилии есть на памятнике блокадному матчу. Многие из них не помнили деталей.
Сегодня очень удобно делать легенду, а вот правду слушать – нет. Когда началась война, было негласное распоряжение вывозить футболистов из команд мастеров и прятать от армии. Поэтому они, здоровые кабаны, были в эвакуации.
– Что окружало матч на самом деле?
– Февраль 1942-го – самый страшный месяц, были дни, когда 5-7 тысяч человек умирали от голода, бомбежек и обстрелов. Видимо, тогда партийные начальники сообразили, что с точки зрения пропаганды футбол – хорошее средство и что где-нибудь весной надо организовать матч.
Полузащитник Валентин Федоров, который во время войны работал в уголовном розыске, начал собирать в Ленинграде команду. Собрал зимой – они заранее тренировались в спортивном зале, сыграли пару контрольных двусторонок и улетели играть в города, где в эвакуации находились ленинградские предприятия. Сегодня это бы назвали выставочными матчами.
Кстати, на памятнике есть имя Михаила Атюшина. Он вообще гимнаст, но и немного футболист. Когда стало тепло, он поехал позаниматься на турниках на стадион «Динамо» после блокадной зимы. Говорит, шел по стадиону, и подошли пацаны: слушай, сыграй за нас, людей не хватает. Дали какую-то майку, сыграли по 30 минут – побегали просто. С одной стороны команда профессионалов, с другой – непонятно кто, футболистов там было меньше.
Можно ли воспринимать ту игру как серьезный матч? На запасном поле, никаких болельщиков и быть не могло. Были люди, которые пришли случайно, или те, что лежали в госпитале по соседству за забором. Нападающий Евгений Улитин вспоминал, что люди стояли и материли их. Не восхищались, а крыли матом: вы, суки, в мячик играете, а мы тут кровь проливали на фронте.
– То есть значимость футбола во время войны раздута?
– Просто сейчас тема Великой Отечественной так часто поднимается, потому что у нас в стране не осталось вещей, которые нас объединяют. 9 мая – главный праздник. Не День флага или День независимости, а 9 мая и Новый год.
Победа в войне для нас главная святыня.
Набутов сравнивает Олимпиады в Москве и Сочи: море денег и махинации. В 1980-м жены чиновников купались в фанте, думая, что она полезна для тела
– Вы работали на тринадцати Олимпиадах. Самая незабываемая?
– Помимо первой – московской, где я работал в 23 года – это Сеул-88. Перед ней было два бойкота: в 80-м бойкотировали нас из-за вторжения в Афганистан, а в 84-м была чисто политическая акция нагадить американцам. Решение принимали в политбюро – испортили жизнь целому поколению спортсменов.
С Южной Кореей у СССР не было никаких отношений, потому что страна считалась прихвостнем американского империализма. Писать про нее запрещали. Мы летели непонятно куда, знали только, что там делают поддельные японские кассетные магнитофоны. Прилетели – рот открылся: потрясающая организация, красивейшие объекты.
– Как страна готовилась к московской Олимпиаде?
– Просто скажу, что каждый чувствовал себя причастным к огромному мировому событию. Вот так банально, да.
– До этого вы испытывали что-то подобное?
– Никогда. Совершенно особенные чувства. Я еще был щенком, только начинал что-то понимать в жизни, в ремесле. И когда меня за почти своего держали Николай Озеров, Котэ Махарадзе, Анна Дмитриева, Владимир Маслаченко, это было что-то неописуемое. Думаешь: ну нифига себе, неужели это я.
– Вы вели открытие сочинской Олимпиады и видели, как она готовилась. В какой-то момент могло все рухнуть?
– Много раз. Но отличительная черта нашего народного духа – исключительная стойкость в условиях тотального развала. И всегда находятся люди, для которых главное не сдаваться.
– Кто был таким человеком?
– Там их было много, но в том числе Константин Эрнст, на которого вы намекаете.
– Вы поняли, почему на Олимпиаду потратили так много денег?
– Тут и понимать нечего. Мы, русские, всегда будем тратить избыточное количество денег на любые мероприятия. Все наши победы – это бессмысленные горы денег и жертв.
– Что это у нас за черта такая?
– Мне кажется, это где-то на глубине нашего характера, сознания. Мы в принципе не умеем работать системно, без аврала. Под «мы» я понимаю ту общность, которую можно назвать российским народом. Мы всегда все делаем в последний момент.
И у вас, хотя вам 23 года, наверное, все так же.
– Часто, да.
– Мы не можем организоваться, как это делают маленькие по размеру народы: финны, датчане, исландцы. Причин очень много.
Все-таки не зря в топ-10 стран с самым высоким уровнем жизни – страны с базовой протестантской религией, где ты отвечаешь за свою земную жизнь и тех, кто рядом. Ты должен работать – это на уровне религиозной философии. И они работают, отвечая за все, что вокруг: убирают за собой мусор, не жгут леса. Воруют, но намного меньше.
Почему мы можем работать только в авралах? Жизнь прежних поколений не предполагала системности. Период сельхозработ, когда закладывается еда на весь год, был очень коротким – с мая по сентябрь. И в этот отрезок нужно успеть сделать весь цикл, тут не до отдыха. Потом начинается осень, дожди, потом зима, темно, электричества нет – только лежи на печи и делай детей.
Поколениями люди привыкали к авральной работе, только в мае ты должен быть в порядке.
– У Олимпиад в Москве и Сочи было что-то общее?
– Точно такое же чудовищное расходование средств с теми же выкриками «Потом разберемся!» Главное: доложить наверх, что все идет. Точно такое же вертикальное нисхождение информации и приказов от самого верхнего политического уровня.
Огромное количество всяких махинаций вокруг. Просто в совке было для этого меньше поле, меньше свободных денег и жуликов, меньше возможностей для откатов. Но как появлялась возможность что-то рвануть, сразу рвали.
Например, спонсорами московской Олимпиады должны были быть Coca-Cola и Levi’s. Кола уже поставила оборудование, концентраты для напитков – тут бойкот. Я не помню, разрывали ли они контракт с Оргкомитетом Олимпиады, но названия сняли. Поэтому кола с фантой на олимпийских объектах продавались, но их названий нигде не было, а на ценниках было написано «Лимонад».
Когда выяснилось, что кола позволяет хорошо бороться со ржавчиной на дне автомобиля, те, кто имел к ней доступ, хорошо затарились и боролись со ржавчиной. Я знал людей, чьи женщины отмокали в ванной с фантой, думая, что апельсин полезен для кожи.
– Почему вы сказали, что после Сочи надо заканчивать?
– Стало неинтересно. У меня было много Олимпиад, всегда одно и то же, а ты меняешься, взрослеешь. Нет новых творческих задач.
Олимпийское движение вырождается: если раньше это был всемирный праздник спорта – да, тоже с допингом и мухлежом, – то сегодня совсем не то. Общее падение интереса к Олимпиадам: рейтинги рухнули, это не воспринимается как главное мировое событие. Вот что вы помните про Олимпиаду в Бразилии?
– Что это была самая неяркая Олимпиада за последнее время.
– А в Лондоне была очень яркая, но ее рейтинги были никчемные по сравнению с Олимпиадой в Барселоне-92.
Да и логично, что в России была моя первая Олимпиада и последняя тоже.
Набутов занимается генеалогией. Его бабушка дружила с первой женой Сталина
– Вы занимаетесь семейной генеалогией. Как успехи?
– Благодаря добровольным помощникам и профессионалам я продвинулся очень далеко.
– Что самое неожиданное узнали за время поисков?
– Одна женщина нашла моих ныне живущих родственников, там прямо сага 20-го века.
У моего дедушки по матери было четыре брата, про судьбу всех было известно, кроме старшего – он пропал во время гражданской войны. Поскольку он был судьей в Крыму, велика вероятность, что он погиб. Никто и никогда ничего про него не знал. А я как-то нашел документ, что у него был сын. Оказалось, он служил во врангелевской армии по призыву и, когда Врангель покидал Крым в 1920 году с остатками войск, перебрался в Тунис. Там и остался жить. А его потомки сейчас во Франции, он им никогда ничего не рассказывал.
И эта женщина нашла их в фейсбуке. Сначала они не поняли, потом не поверили, а затем связались с моим старшим сыном. Мы всей семьей летали к ним в небольшой городок в Провансе. Прожили там неделю, я прилично знаю французский для среднего советского остолопа.
– Можете кратко сформулировать, почему нужно заниматься генеалогией? Помимо того, что хорошо бы знать историю рода.
– Нет, это очень индивидуально. Например, моя жена не особо хочет этим заниматься, хотя судьба очень интересная. Вообще, XX век безумен, там все так перемешано: революция, Сталин, вся эта мразь большевистская.
Виктор Набутов, Кирилл Набутов, Светлана Тихая. Комарово, 1958 год
У меня бабушка по материнской линии – грузинка – была на «ты» со Сталиным с 1905 года, когда он еще был жалким нелегалом. Она дружила с его женой Надеждой.
– Что рассказывала?
– Бабушка умерла в 1943 году довольно молодой. Мама вспоминала, что бабушка говорила о Сталине, мягко говоря, негативно. Она знала его настоящим, подчеркивала, что это самый коварный человек, которого она встречала. А тогда он был нелегалом, шарился между ссылкой, тюрьмой, эмиграцией в Австрии.
Все круги общения Сталина зачищались, поскольку нужно было создать новую биографию, легенду о великом вожде. Поэтому многие, болтавшиеся вокруг освободительных и революционных движений, погибли. Бабушка же, которая была если не княжеских, то дворянских кровей, никак не пострадала – это удивительно. А вот моего деда по отцу, обычного бухгалтера, и брата бабки, который вообще был безработным и подрабатывал тапером в кинотеатре, – расстреляли. Просто так, по фуфловым обвинениям. Потом реабилитировали. Лет через 30.
Когда сегодня смотрю, как шьют дела пацанам, участвующим в митингах, я вспоминаю уголовные дела моей семьи. Это примерно тот же уровень беспардонной наглости. Все просто пришивается, пришивается и пришивается – затем человеку отравляют жизнь. Никаких доказательств, ничего вообще.
– Вы сравниваете те времена с нынешними?
– Не целиком. Сейчас, конечно, не те времена, к большому счастью. Я просто читаю, как пацанам и девчонкам шьются дела по абсолютно надуманным обвинениям, и возмущаюсь. Невольно вспоминаю, как это было тогда. Это же нонсенс, бред, наглая ложь. Но прокурор просит 5 лет концлагеря, тройка выносит решение расстрелять.
– Вы ходите на митинги?
– Не хожу, потому что мне до конца не очень понятна их повестка дня. В голове целый комплекс очень сложных размышлений, потому что я до конца еще сам не понимаю, какой путь правильный и что вообще должно происходить в этой стране.
Но сегодня в ней происходит очень много плохого и неправильного. И это неправильное наслаивается, пружина все сжимается и рано или поздно треснет.
– Есть прогноз?
– Не знаю. Поскольку я постоянно читаю серьезные исторические вещи, убежден, что это произойдет. И сейчас это главная забота людей, которые сидят в кабинетах и принимают важные решения. Они думают, как бы эта пружина не взорвалась. Время-то идет вперед, первое лицо государства будет меняться, шестерки вокруг него тоже. Но то, что я вижу, заставляет мыслить пессимистично.
– Что еще беспокоит, кроме сроков за выходы на митинги?
– Меня расстраивает, что у страны был шанс, но им не воспользовались. В 1990-х все думали, что строится новое государство, а оно на новом витке возвращается в старое. Даже гимн прежний, Михалковский.
Шанс стать нормальным европейским государством если и не упущен, то отложен сильно надолго.
– Почему им не воспользовались?
– Подозреваю, никто не знал, что и как правильно делать – прямо как в 1917-м. А там ведь всего один факт мог изменить течение истории: если бы Каплан убила Ленина, то вполне вероятно, что без него гражданская война бы кончилась по-другому – и страна бы пошла по другому пути.
То же самое с 91-м. Собчак мне рассказывал, как в дни путча в Москве их с женой открыто пасли, могли задержать, но дали уехать в Ленинград и выступить на телевидении. А это серьезно повлияло на настроения в городе. Могло быть по-другому? Могло. Возможно, вернулись бы обратно в совок.
Да даже при бандитизме и преступности у страны был шанс двигаться в цивилизованном направлении. Но в итоге мы видим, что она этого не хочет: она хочет остаться отдельно. Мусульмане – не наш вариант, американцы – тоже, европейцы – плохие. В итоге имеем то, что имеем. Но жизнь все равно лучше, чем в СССР.
– Что думаете про Навального?
– Я преклоняюсь перед героической смелостью людей. В том числе перед его. Но история человечества знает миллионы случаев, когда человек без вождистского наборов качеств превращается во что-то другое. Никто бы и никогда в 90-е не узнал в Путине вождя России. Кому сказать тогда – посмеются. Простой функционер, который служил в органах и не сделал большой карьеры. Потом работал на мелкой должности в университете – это не Наполеон, который в 27 лет был генералом.
Тем не менее Путин стал мировым вождем, которого одна половина мира боится, а другая, наверное, обожает.
Я не уверен, что слово «демократия» хорошо согласуется с Навальным. Подозреваю, что он внутри себя очень авторитарен.
– Если вам завтра придет пуш, что он стал президентом, вы скорее порадуетесь или огорчитесь?
– Если он станет президентом как победитель демократических выборов, это будет одна история. И я ее, кстати, на своем веку не увижу, вы – может быть. А если на волне взрыва – совсем другая. Я знаю людей из администрации президента, которые считают, что то, что происходит сейчас, – лучший вариант. Они уверены, что если сейчас не придушить, дальше пойдет кровь.
Огорчусь или обрадуюсь… Я отнесусь осторожно. Просто это осторожность уже не юного человека, который знает, что просто так ничего не бывает.
Извините, что мы в это ушли, просто меня общечеловеческие темы сейчас интересуют куда больше, чем результат баскетбольного матча «Химки» – ЦСКА.
Набутова бесит, что комментаторы «Матч ТВ» говорят без пауз. Сам он больше не хочет вести спортивные репортажи
– В 2016-м вы были на «Диалогах» и вскользь сказали, что «Матч ТВ» – отдельный разговор. Вас звали?
– Нет.
– Вы хотели бы там оказаться?
– Никогда об этом не думал. Я слишком взрослый человек, чтобы размышлять такими категориями. Оказаться кем? Уборщиком или гендиректором бы не хотел.
– Комментатором?
– Наверное, нет. Честно говоря, я вообще не думаю об этом.
– Вы смотрите «Матч ТВ»?
– Да.
– Нравится?
– Я очень избирательно включаю, в основном прихожу на спортивные трансляции – в первую очередь футбол. Безусловно, есть вещи, над которыми нужно поработать.
Меня достала манера ведения репортажей, когда у комментаторов нет даже секундной паузы между словами, один перебивает другого. Тра-та-та-та-та-та.
Недавно на «Первом» смотрел матч с Казахстаном, там у ребят была такая же манера разговора (комментировали Роман Гутцайт и Павел Занозин – Sports.ru). Я был вынужден выключить звук. Не потому, что комментаторы называли футбол гандболом, а футболистов – хоккеистами. А потому, что безостановочно говорили, их будто никто не научил понятиям «Аритмия» и «Ритм», а ведь игра ритмична: там, как и в жизни, есть паузы, есть взрывы. Если атака закончилась, мяч ушел за лицевую, можно ведь сделать паузу?
Что делает комментатора звездой? Во-первых, понимание предмета. Необязательно быть великим спортсменом, их среди хороших комментаторов мало: Озеров, Виктор Набутов, Дмитриева, Маслаченко, Майоров, Ческидов. Но разбираться нужно. Во-вторых, ритм. В третьих, понимание того, что зритель смотрит глазами.
Для меня хороший комментатор – который смотрит матч вместе со мной. А когда мяч у защитника Сидорова и мне начинают рассказывать, что он, играя за «Ростов» в прошлому году, отдал 6 голевых передач, а до этого в «Находке» подавал угловые… В этот момент с мячом уже другая команда и совсем другой человек, и слова превращаются в пустой звук, потому что я смотрю игру.
– Кто вам нравится?
– Мне по-прежнему нравится Губерниев, хоть он и любит иногда включать звезду. Я его очень хорошо знаю, не просто так он один из популярнейших в стране.
Из тех, кто комментирует футбол… Мне кажется, что Черданцев в репортажной работе проигрывает себе как дискуссионно-аналитическому ведущему. Как раз потому, что много знает. Юра Розанов тоже очень много знает.
Мне нравятся репортажи Генича, Гутцайта, Кривохарченко, Казанского. Говорю как зритель.
– Кто нравится меньше других?
– Все люди ошибаются. Если бы я сам не нагородил миллиард ошибок, то имел бы право рассуждать. Вот когда подохну и буду сидеть на облаке, я вам расскажу. Потому что перестану работать и, соответственно, ошибаться.
– У меня ощущение – да вы уже и сами признались, – что вы последние годы и не стремитесь комментировать большой спорт.
– Абсолютно.
– Что случилось?
– Мне сложно сказать, не очень понимаю слово «стремились». В каждом медиа существует руководство, принимающее решение, кто там работает. Если оно захочет, позвонит мне и позовет, могу попробовать. А самому бегать и предлагать, создавать вокруг себя ажиотаж не хочу. Я знаю, как работать в эфире и научить бы кого-то мог, если что.
Понимаете, с годами человек меняется. Когда тебе 23 года, ты на все смотришь в этой жизни по-другому. В вашем возрасте я совершенно отличался от себя сегодняшнего.
А сегодня я смотрю на вещи так: жить осталось мало, столько книг не прочитано, столько мест не посещено, столько дел не доделано… Что изменится, если я посмотрю лишний матч или проведу лишний репортаж? Ну, заработаю какие-то деньги. Не самые большие. Если получится хороший репортаж, я буду собой доволен. Если плохой, я буду себя ругать и в очередной раз думать, что я старый, выпал из процесса. У меня будет портиться сон, аппетит и стул. А в какой-то момент эти три вещи становятся очень важными составляющими жизни человека.
В этом нет новизны, никакого творческого вызова я не вижу. Когда сегодня – это следствие в целом ситуации в России – садишься вести репортаж, ты завязан на большом количестве разных влияний, которые на тебя давят.
Предположим, в Питере у пары телеканалов появятся права на показ матчей «Зенита». Человек, которому достанется репортаж, будет полностью зависеть от руководства клуба. В какой-то момент оно позвонит на канал и скажет: он нас там ругает, не надо говорить, что футболист, купленный за 40 миллионов, того не стоит. И вас попросят из эфира удалиться.
Все ведь понимают, кто командует «Зенитом», ты автоматически зависим и ограничен во фразах и репликах. Алексею Миллеру или кому-то из его людей может что-то не понравиться.
– У вас были такие проблемы, когда вы комментировали «Зенит»?
– Не очень острые, но бывало: «А не могли бы вы сказать вот это?» А я не хочу это говорить.
– Сможете больше никогда не работать на крупных вещателей?
– Не отношу себя к категории богатых, но при моем отношении к жизни смогу.
Я уже говорил это в начале, но еще раз повторю, что меня не интересует масса потребностей, которые интересовали раньше. Мне не интересно покупать джинсы за 400 долларов, ездить на лучшей машине, жить в определенной сети отелей и летать только первым классом.
Если мне комфортно и нормально в той среде, в которой я нахожусь, – все окей. Я знаю цену больших денег. Знаю людей, у которых есть большие деньги. Знаю, насколько эти люди отличаются от меня. И знаю, что я в каких-то вещах никогда не смогу быть такими, как они. А в каких-то никогда и не хотел бы быть такими, как они, и жить их жизнью.
